Марк Агеев "Роман с кокаином" (в сокращении)
Однажды в начале октября, я (мне шел тогда шестнадцатый год),
рано утром, уходя в гимназию, забыл с вечера еще положенный матерью конверт с
деньгами, которые нужно было внести за первое полугодие.Забывчивость моя,
однако, нисколько меня не обеспокоила. Деньги в гимназию можно было внести и
завтра.В гимназии же я об этом конверте и вовсе забыл.Тогда, когда началась
большая перемена, когда всех нас по случаю холодной, но сухой и солнечной
погоды, выпускали во двор и на нижней площадке лестницы, я увидел мать, то
тогда только вспомнил про конверт и про то, что видно она не стерпела и
принесла его с собой. Мать стояла в сторонке в своей облысевшей шубенке, в
смешном капоре, под которым висели седые волосики и с заметным волнением, как-то еще больше
усиливавшим ее жалкую внешность, беспомощно вглядывалась в бегущую мимо ораву
гимназистов, из которых некоторые, смеясь, на нее оглядывались и что-то друг
другу говорили. Приблизившись, я хотел было незаметно проскочить, но мать,
завидев меня и сразу, засветясь ласковой, но не веселой улыбкой, позвала меня —
и я, хоть мне и было ужас как стыдно перед товарищами, подошел к ней. —
Вадичка, мальчик, — старчески глухо заговорила она, протягивая мне конверт
и желтенькой ручкой боязливо, словно она жглась, касаясь пуговицы моей
шинели; — ты забыл деньги, мальчик, а я думаю- испугается, так вот —
принесла. Сказав это, она посмотрела на меня, будто просила милостыни, но в
ярости за причиненный мне позор, я ненавидящим шепотом возразил,что уж коли не
стерпела и деньги принесла, так пусть и сама платит. Мать стояла тихо, слушала
молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые глаза, — я же,
сбежав по уже опустевшей лестнице и открывая
дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако, сделал это не
потому вовсе, что мне стало ее сколько-нибудь жаль, а всего лишь из боязни, что
она в столь неподходящем месте расплачется. Мать все так же стояла на верхней
площадке и, печально склонив свою уродливую голову, смотрела мне вслед.
Заметив, что я смотрю на нее, она помахала мне рукой и конвертом так, как это
делают на вокзале, и это движение, такое молодое и бодрое, только еще больше
показало, какая она старая, оборванная и жалкая.
На дворе, где ко мне подошли
несколько товарищей и один спросил, — что это за шут гороховый в юбке, с
которым я только что беседовал, — я, весело смеясь, ответил, что это
обнищавшая гувернантка, что пришла она ко мне с письменными рекомендациями, и,
что если угодно, то я с ней познакомлю: они смогут за ней не без успеха
поухаживать. Высказав все это, я, не столько по сказанным мною словам, сколько
по ответному хохоту, который они вызвали, почувствовал, что это слишком даже
для меня и что говорить этого не следовало. Когда же, уплатив деньги, мать
вышла и, ни на кого не глядя, сгорбившись, словно стараясь стать еще меньше,
быстро, как только могла, стукая стоптанными, совсем кривыми каблучками, прошла
по асфальтовой дорожке к воротам, — я почувствовал, что у меня болит за
нее сердце.
Боль эта, которая столь горячо
ожгла меня в первое мгновение, длилась, однако, весьма недолго, когда я, вернувшись из гимназии домой, вошел
в переднюю и прошел по узкому коридорчику нашей бедной квартирки к себе в
комнату — боль эта, хоть и перестав уже болеть, все еще как-то напоминала о
том, как она час тому назад болела; и дальше, когда, придя в столовую, я сел к
столу и передо мною села мать, разливая суп, — боль эта меня уже не только
не беспокоила, но мне даже и представить себе было трудно, что она когда-либо
могла меня тревожить.
Но только я почувствовал себя
облегченным, как множество злобных соображений начали волновать меня. И то, что
такой старой старухе надобно понимать, что она только срамит меня своей
одеждой, — и то, что незачем ей было шляться в гимназию с конвертом — и
то, что она заставила меня лгать.Я смотрел, как она ела суп, как, поднимая
ложку дрожащей рукой, проливала часть обратно в тарелку, я смотрел на ее желтые
щечки, на морковный от горячего супа нос и остро и жарко ненавидел ее.
Почувствовав, что я смотрю на нее, мать, как всегда нежно, взглянула на меня
своими выцветающими карими глазами, положила ложку и спросила: вкусно? Она
сказала это , с вопрошающим утверждением мотнув мне седой головкой. —
Ффкюснэ, — сказал и я, не подтверждая и не отрицая, а передразнивая ее. Я
произнес это ффкюснэ с отвращающей гримасой, словно меня сейчас вытошнит, и
наши взгляды — мой холодный и ненавидящий, — ее, теплый открытый и любящий, встретились и слились. Это
продолжалось долго, я отчетливо видел, как взгляд ее добрых глаз тускнеет,
становится недоумевающим, потом горестным, — но чем очевиднее становилась
мне моя победа, тем менее ощутимым и понятным казалось то чувство ненависти к
этому любящему и старому человеку. Вероятно, поэтому-то я и не выдержал, первым
опустил глаза и взял ложку и начал есть. Но когда , желая сказать что-то ничего
незначащее, я снова поднял голову, то уже ничего не сказал и невольно вскочил.
Одна рука матери с ложкой супа лежала прямо на скатерти. На ладонь другой она
положила голову. Узкие губы ее, перекосив лицо, взбирались на щеку. Из
коричневых впадин закрытых глаз, веерами тянувших морщины, текли слезы. И
столько беззащитности было в этой желтой, старенькой головке, столько незлобивого
горького горя,что я, все косясь на нее, уже подозрительно грубым голосом сказал
— ну, не надо, — ну, брось, — ведь не о чем, — и хотел было уже
прибавить — мамочка — и может быть даже подойти и поцеловать ее, но только хватил кулаком по тарелке и, грозно
выругавшись, пошел к себе в комнату.
Вскоре после этого мать
простукала по коридору к моей двери, постучала и спросила — можно?, вынув руку
из-за пазухи, положила мне на стол две смятых пятирублевых бумажки. Погладив
затем своей скрюченной ручкой мою руку, она тихо сказала: — Ты уж прости меня,
мой мальчик. Ты ведь хороший. Я знаю. И, не сказав ничего, мать на цыпочках вышла,
тихонько прищелкнув за собою дверь.